Женский журнал с юмором "Жива"

Моя мама стройноватая. То есть всем говорит, что стройная. Она имеет не очень длинные ноги, но в ступах у неё плоскостопие. Голова у неё немного больше, чем у меня, потому что она очень умная. На лице у неё есть серо-зелёные глаза и длинные ресницы, а на веках у неё голубые тени. Брови у мамы бывают разного цвета и формы — какие нарисует. Нос у неё нормальный, но с небольшим горбунком, из-за того, что она упала в детстве с велосипеда на

Мужик сидел рядом с котом. Оба грелись на солнышке. Оба как-то незаметно для себя постарели и износились. Мужик работал в селе трактористом, а кот ловил у него дома мышей. Трактор сломался, а нового не приобрели, вот Петрович и перебивался работами по дому у одиноких односельчанок, а те благодарили его самогоном, закуской, одеждой и кое-какой мелочишкой. Кота звали Зубастик. Словно в насмешку над его нынешним беззубым состоянием дел. Отсутствие нескольких зубов означало то, что Петрович готовил для своего любимца варево из

(Монолог моего соседа) «Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой…». Так Чехов сказал. В восьмом томе собрания сочинений. Удивительно мудрое замечание, между прочим. Я, когда прочитал, так даже поразился: как мне это самому в голову не приходило? Считаем себя интеллигентными людьми, а не дай бог кто-нибудь прольет за столом соус, так уж сразу шум, крики… А Чехов с этим борется. Он прямо говорит: хорошее воспитание не в том, чтоб, значит, самому не гадить, а совсем наоборот… Я когда это прочитал, то сразу решил, что буду жить по Чехову. А тут

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать: – Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место. А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.

Моя тётя Ира никогда не искала себе собеседников. У неё такой необходимости не было. Она разговаривала сразу со всей Одессой. Я боялся ездить с ней в трамвае. Но как только я приезжал, она на следующий же день тащила меня на «ПРИВОЗ» – знаменитый одесский рынок. Разговор начинался прямо на подходе к остановке трамвая. Тётя Ира толкала меня вперёд, больно ударяя в спину, чтобы я не сопротивлялся и ни к кому не обращаясь, кричала : -Женщины, пропустите больного ребёнка, и уже

У Помазкова заболела тёща. Ну, заболела и заболела, не раз уже такое было. Поохает да встанет, да с новой силой начинает проедать плешь Помазкову. Но тут — не тут-то было. Тёща явно собралась к тестю. Туда, откуда никто не возвращается. Уже неделю не встаёт, молчит, ничего не ест, даже лекарства. В больницу отказалась переселяться. И Помазкова перестала гнобить, с чего обычно начинала день и чем заканчивала. Помазкову даже скучно стало. А тут ещё жена — плачет около матери часами, опухла

Сегодня во дворе чуть было не произошла трагедия. Соседи покатом лежат со смеху. В общем, в соседней многоэтажке на десятом этаже живет кот. Кот как кот. На ногах темные чулочки, усы вразлет, рожа нахальная, попа полосатая. Семь лет непонимания и одиночества. И стал этот кот, с хозяйских показаний, с ума сходить. Кусаться почём зря. Тут причина, конечно, не известна. То ли наполнитель контрабандный бездушные хозяева стали использовать, вместо оригинального. То ли корм не спросясь сменили. Или весна, например, грядет неотвратимо

Сколько ни хлопотал Иван Петрович, отпуск ему дали только в начале июля. Семья давно уже была в деревне, и Иван Петрович рвался туда всей душой. Сидя в вагоне, он набрасывал в записной книжке: «Я жажду коснуться земли. Припасть к ней всей грудью. Впитать в себя ее соки и, как Антей, набравшись от этого общения новых сил, кинуться сновав битву». «Битвой» Иван Петрович называл хлопоты о переводе на другое место с высшим окладом. Так размышляя, подъехал он к последней станции. Было

Свекровь, которую я зову уважительно Любовью Михайловной, восклицает, распахивая дверь: – Ну, красавица моя, заходи! Она стоит передо мной в трусах, выцветшей, вытянутой футболке. Ее голые ноги, бугристо полные, вызывают в памяти рубенсовскую аллегорию Земли. Такая же полнокровная, пышнотелая, гордая и красивая своей уверенностью в себе. Без тени смущения она говорит: – Не обращай внимания на мой замызганный вид. Мне жарко. Я недавно с Мишенькой из сада приехала, рассаду там посадили. Ей шестьдесят, и все свои комплексы она уже пережила.