Из воспоминаний о Фаине Раневской
— Почему вы не пишете мемуары? — Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.
Раневская часто говорила, вздыхая: «Боже, какая я старая: я еще помню порядочных людей!»
Раневская говорила: «Я жила со многими театрами и ни разу не испытала чувства удовлетворения!» И это не было преувеличением: даже большие мастера «не доставали» до гения этой актрисы. В спектакле театра им. Моссовета «Шторм» после сцены с Торговкой Дунькой (помните ее неповторимое «Шо грыте?»), зрители толпами уходили домой: больше смотреть было нечего. И в конце концов при создании второй редакции спектакля Раневской сообщили об изъятии этой сцены из спектакля, «как нарушающей его художественную целостность»! Ладно, хоть успели заснять на пленку… Конечно Раневская очень переживала.
Однажды Завадский закричал ей из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», — достаточно громко пробурчала Фаина. «Вон из театра!» — крикнул мэтр. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: «Вон из искусства!» Она называла Завадского «Перпетуум кобеле»…
Как-то у Раневской спросили напрямик, почему у Марецкой и премии, и «Гертруда», а у нее нет? «Голубчики мои, — вздохнула Раневская, — чтобы мне получить всё, что есть у Марецкой, мне нужно сыграть как минимум Чапаева!»
Раневская в семьдесят лет объявила, что вступает в партию. «Зачем?» — поразились друзья. «Надо! — твердо сказала Раневская. — Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка (Марецкая) говорит обо мне на партбюро!»
Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя — с ее страшным диабетом ей ничего нельзя было есть, а для того, чтобы угостить кого-нибудь из друзей-актеров. Так однажды в буфете она подошла к Варваре Сошальской: «Вавочка, — пробасила она нежно, — позвольте подарить вам этот огурец!» «Фуфочка, — так звали Раневскую близкие, — Фуфочка, с восторгом приму!» (У Сошальской был такой же низкий, органного тембра голос.) «Только уж вы, пожалуйста, скажите к нему что-нибудь «со значением», как вы умеете!» «Вавочка, дорогая, — снова начала Раневская, — я, старая хулиганка, дарю вам огурец. Он большой и красивый. Хотите ешьте, хотите — живите с ним!»
Раневская со всеми своими домашними и огромным багажом приезжает на вокзал.
— Жалко, что мы не захватили пианино, говорит Фаина Георгиевна.
— Неостроумно, замечает кто-то из сопровождавших.
— Действительно неостроумно, — вздыхает Раневская — Дело в том, что на пианино я оставила все билеты.
Моя тетка, жившая в Риге, часто бывала в Москве и в доме подруги встречалась с Раневской. Тетку по совпадению тоже звали Фаиной, и Раневскую это радовало. «Мы с вами две Фаньки, — говорила она, — очень редкое имя!» Однажды она вдруг позвонила тетке в Ригу, чего до той поры никогда не делала. «Фанечка, — прогудела она в трубку своим неповторимым басом, — вы уже посмотрели фильм «Осторожно, бабушка!» со мной в главной роли?» Тетка ужасно разволновалась: «Нет, Фаина Георгиевна, к сожалению, еще не видела, но завтра же пойду посмотрю, наверное, у нас уже где-нибудь идет?» «Ага, ага, наверное, идет, — сказала Раневская, — так я чего звоню-то? Не ходите ни в коем случае: фильм говно!» (из мемуаров Бориса Сичкина)
Кто-то из актеров звонит Раневской справиться о здоровье. «Дорогой мой, — жалуется она, — такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно, печень, почки, желудок — всё ноет! Суставы ломит, еле хожу… Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы еще предстательная железа!»
Я не пью, я больше не курю и я никогда не изменяла мужу потому еще, что у меня его никогда не было, заявила Раневская, упреждая возможные вопросы журналиста. Так что же, не отстает журналист, значит у вас, совсем нет никаких недостатков? В общем, нет, скромно, но с достоинством ответила Раневская. И после небольшой паузы добавила: «Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю!»
На склоне жизни она сказала: «Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман – и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора. Ты ничего не успела, а только начинаешь жить…»
Из книги А. Щеглова «Фаина Раневская: Вся жизнь».